Россия: Справедливо ли, что верующие своими налогами оплачивают аборты?

— Все мы или потенциальные пациенты, или уже пациенты, а с какого-то возраста — пациенты однозначно. В отличие от времен античности, нас стало гораздо больше, в том числе потому, что мы хорошо питаемся и по-иному боремся с болезнями.

Законопослушный гражданин, оказавшись в какой-то момент в роли пациента, хотел бы быть уверен в том, что в нужный момент то государство, которому он платит налоги, по отношению к которому он лоялен, его вовремя вылечит. Причем, вылечит хорошо, и в процессе этого лечения будут соблюдены его права и права его ближайших родственников.

И здесь мы подходим к вопросу о модели общения врача с пациентом. Классическая патерналистская модель, которая была принята в Советском Союзе, сводилась примерно к следующему: ты, пациент, делай, что тебе велено, исполняй рекомендации, а объяснять их тебе совершенно не обязательно.

Современный хороший тон со стороны врача — сотрудничество: мы объясняем пациенту суть его диагноза, не скрываем от него опасности. Это уже, так сказать, мировая медицинская практика. Врач — самостоятельная фигура, пациент — самостоятельная фигура. И у пациента есть права, которые должны безусловно уважаться и защищаться. В том числе, право пациента на информацию.

Естественно, пациенту совершенно необязательно знать тончайшие детали. Пациент должен знать ровно столько, чтобы понимать суть своего клинического диагноза, должен быть мобилизован на борьбу с "девушкой с косой", стоящей около его постели. Другое дело, что есть еще более сложный силлогизм в сегодняшней биоэтике: в сложных ситуациях, например, в случаях с онкологией, мы имеем сегодня уже не просто модель "субъект-субъект", а модель, в которую втягиваются родственники. И в этой ситуации против болезни выступают не только врач и пациент, но и его родственники, его социальное окружение.

Плюс к этому, когда мы говорим о таких вещах, как клиническая онкология, в дело вступает известный лозунг: если пациента нельзя вылечить, это не означает, что ему нельзя помочь. С этим уже работают парамедики. Этим и объясняется, почему старая этика превратилась сегодня в биомедицинскую этику: биомедицинские технологии, определяющие клиническую медицину сегодня, то есть арсенал диагностики и методов лечения, определяют возможности жизни пациента.

Сегодня мы говорим и об искусственных органах, и о трансплантологии, и о многих других вещах, с чем пациенту тоже нужно разбираться. То есть технология становится частью тела пациента, частью его социальной жизни.

Вследствие этого человек становится не вполне самостоятельным как в духовном, так и в плотском плане. В духовном смысле он свободен, но уже есть привнесенные факторы: есть кусок железа в сердце, который навязывает ему определенный ритм, чужие органы и ткани. Мы имеем дело с биомеханическими устройствами, начиная от протеза суставов и кончая гораздо более сложными системами, вживляемыми в тело человека.

Биоэтика, в сущности, становится специальностью, которая должна дать объяснение и выработать поведенческие модели всех участников лечебного процесса в соответствии с новыми возможностями биотехнологической медицины. Но тут возникает еще один вопрос. У пациента есть и духовные права. В Америке, к примеру, тоже существует экуменическая чересполосица, но если пациент захочет пригласить к себе священника конкретного вероисповедания, его будут обязаны найти и доставить.

Если я, скажем, православный христианин, а там не в каждом городе есть православный храм, мне найдут грека антиохийской патриархии, могут, в конце концов, и представителя украинской православной церкви привезти. Позвонят в другой город — он приедет на машине. А если этого не будет, я могу судиться с больницей за неадекватную лечебную помощь. Все эти вещи там регламентированы на законодательном уровне.

У нас же пока нет ни одного документа даже на уровне приказа Минздрава, который обязывал бы руководство лечебных учреждений обеспечивать гарантии для реализации духовных прав пациента. В России есть четыре основные конфессии, и мы обязаны уважать религиозные чувства своих пациентов. Что мешает руководству больниц организовать у себя молельные комнаты? Написать, как американцы это пишут, с 10.00 до 12.00 — христиане, с 12.00 до 16.00 — мусульмане? В чем проблема? Должны быть механизмы гарантий.

Православным в этом отношении, конечно, проще: при крупных больницах уже открываются храмы. А мусульмане чем хуже? Почему гражданин Российской Федерации исламского исповедания не может пригласить к себе в палату священнослужителя? Священник должен прийти перед операцией, где возможен риск летального исхода, и так далее.

То же самое касается и евреев. Словом, все, что у нас отмечено в законодательстве о конфессиональных правах, должно быть реализовано, прежде всего, в здравоохранении. Это важнейший вопрос. Тут есть определенный положительный тренд, но он должен стать необратимым, и его необходимо законодательно зафиксировать.

— Но должно ли государство принимать во внимание религиозные права самих врачей? В частности, в вопросах, касающихся проведения абортов?

— К сожалению, у нас абортарии не отделены от обязательной государственной помощи. Мы не имеем права их запретить — женщина вольна распоряжаться своим телом. Но мы, врачи, тоже должны решать. Если мы не хотим быть убийцами — это наше право.

Есть другие врачи, не верующие, — не мусульмане, не православные христиане, которые не приемлют абортов, — они атеисты и спокойно считают, что в абортах нет ничего страшного. Пожалуйста, это их право.

Но я искренне не понимаю, почему это происходит за мой счет. Почему религиозные налогоплательщики, большинство из которых не принимают абортов, платят взносы соцстрахования, из которых аборты финансируются.

— Это уже право врача не быть соучастником убийства.

— Система госгарантий не резиновая, ее не хватает на многие вещи. Мне кажется, критично отнестись к ревизии системы госгарантий в том смысле, что мы ей покрываем. Надо четко понимать, что есть жизненно важные вещи — скорая помощь, реанимация и так далее. Но половые баловства — пожалуйста, за свой счет.